«В мире ежей жить сложно». Главный следователь Приангарья — о мошенничестве в Тулуне, самом опасном городе и папочках на мэров

«Это хирургический инструмент, причем высокоточный, которым государство вырезает отдельные раковые клетки», — такое определение Следственному комитету дает руководитель регионального управления Анатолий Ситников. Он работает в Иркутской области уже четыре года, и за это время ведомство вскрыло сразу несколько громких уголовных дел. Почему появились дела с мошенничеством в Тулуне, какой город в Приангарье можно назвать самым опасным и действительно ли в СК есть папочка на каждого мэра? На эти и многие другие вопросы Анатолий Ситников ответил в интервью «ИрСити».

— Какое дело стало для вас главным за те почти 4 года, которые вы работаете в Иркутской области, и почему?

— Наверное, на сегодня это тулунская группа дел. Может быть, потому что они в какой-то степени квинтэссенция многих проблем, характерных для Иркутской области в криминогенном смысле.

Почему? Ужасная трагедия, потоп, первые лица государства принимают решения, дают зеленый свет: пожалуйста, помогайте людям и сделайте в конце концов город-сад. Меня не было в это время в Иркутской области, но, насколько я вижу, были даны достаточно широкие полномочия: возьмите, сколько нужно, но сделайте так, чтобы у людей в городе всё было хорошо.

Я представляю, в каких условиях это происходило: большое число людей, у них огромное количество вопросов, никому ничего не разъясняется, люди оставались наедине с самими собой, но тем, кому «можно», — зеленая улица, всё что угодно вне очереди, хотя было большое число людей, которым необоснованно отказали.

Такая ситуация не укладывается в голове. Было бы объяснимо, если бы логика была в том, что всем уже сделали хорошо, и себе — еще лучше. Это плохо, за это всё равно привлекли бы к ответственности, но по крайней мере это было бы по-человечески понятно, хотя профессионально — никакой разницы нет.

В каких-то вопросах областные проблемы скинули на уровень муниципалитета, где специалисты не были готовы решать проблемы такого уровня. Область говорит: это не наше дело, дело муниципалитета, а в муниципалитете — людей мало. Тут же рядом правоохранители тоже: а что бы нам получить? Беспорядок, наплевательство, а крайними остаются люди.

С другой стороны, и у людей психология: «Как бы нам что-то поиметь», им говорят: «Вам не положено». А в ответ: «А как бы сделать, чтобы было положено?»

— По вашему мнению, такая психология людей — «где бы нагреться или как бы сделать так, чтобы нагреться» — с чем связана?

— C точки зрения личного опыта — с пониманием безвыходности ситуации, с отсутствием надежды на то, что чего-то можно добиться. Это тоже очень чувствуется, эта психология сопутствующая, соседствующая: «Вы меня не трогайте, я вам ничего не сделаю, я сам хозяин собственной судьбы, я должен сам решать свои проблемы». Это вроде бы крайности, но они удивительным образом закольцованы в целом в жителях Иркутской области.

— Только Иркутской области?

— Видите, это всего третий регион в моей жизни, в который я погрузился. С учетом моего жизненного опыта и общения с людьми западных регионов, да. Это какая-то автономность и при этом ершистость, и иголочки этого ежика могут резко становиться щупальцами — раз, подтянули что-то себе, и всё, снова окружающий мир неинтересен и не важен, не трогайте меня, пожалуйста.

— А как было в предыдущих регионах, где вы работали?

— По моим ощущениям, там как-то сложился менталитет, возможно, более лояльный, более патерналистский, если мы говорим про взаимоотношения человек — общество, человек — власть. Но они получают и такой же ответ. Я не хочу идеализировать, чиновники не идеальны нигде, но там достучаться до человека, облеченного властью, проще. Это расслоение либо чуть меньше выражено, либо чуть быстрее преодолевается, не возникает конфликта на разрыв.

— А следственным органам на этом конфликте проще работать или сложнее?

— Сложнее, потому что меньше доверия у людей к нам, потому что мы тоже власть, потому что мы в истории не безгрешны, и наши коллеги, безусловно, допускали массу ошибок в свое время.

Я очень рассчитываю, что сейчас этого меньше. Но предыстория и бэкграунд очень неблагоприятные, и не всегда они основаны исключительно на каких-то книжках и кинофильмах, к сожалению, очень часто коллеги давали для этого повод.

Тут ничего сделать нельзя, выход один: работай, делай честно, понятно, имей возможность объяснить свои действия, решения, поступки и терпи, пока не сменится отношение. Вариантов-то нет.

— Какой город вы считаете в Иркутской области самым опасным для людей? И какой город, на ваш взгляд, самый «мутный» в отношении работы чиновников?

— «Мутный» — это, наверное, сейчас Нижнеудинск. Не знаю, насколько Тулун преобразуется. «Мутный» Усть-Кут. Он тоже какая-то «вещь в себе», очень сложный. Может быть, я там редко бываю. Всё-таки, чтобы что-то ощутить, надо бывать чаще в каком-то конкретном городе.

— Почему эти города?

— Оттуда идут сигналы от жителей о тяжело объяснимых решениях, об абсолютной сложности в коммуникации. Как я могу судить? По материалам уголовных дел, которые схожи по всей области, и по жалобам людей. Именно по ним можно оценивать отношения человек — общество, человек — власть.

Конечно, лично я не получаю всего потока жалоб, который идет в управление. Есть определенный перечень проблем — он достаточно широк, особенно по социально острым вопросам, — которые уходят ко мне.

Это то, с чем я в определенной степени и в управлении боролся и борюсь. Есть проблема — «а это не я», другое подразделение должно решать эту проблему. Управление же тоже формируется из жителей Иркутской области, здесь нет инопланетян, это всё какая-то местная особенность.

У чиновников во взаимоотношении с людьми, по-моему, такое недопустимо, но оно есть, и в тех городах, которые я назвал, встречается чаще всего. Это нашумевшие истории со злосчастными теплосчетчиками в жилых домах, к которым мы подключились. Они возникли в прошлую зиму одновременно в Нижнеудинске и Усть-Куте.

На мой взгляд, там всем всё равно. Люди жалуются, все изображают кипучую деятельность, обкладываются бумагами, но отдают людям на выход ноль, поговорить с людьми — ноль. «Почему так поступили?» — «Ну вот так поступили».

Это продолжение того же самого «ежика». Чиновники, власти — те же самые жители Иркутской области. Почему-то здесь исторически сложился такой менталитет. Нужно ли его менять, изменится ли он со временем?

Если ты считаешь себя умным чиновником, сделай первый шаг, поступись каким-то своим временем, интересом, просто потому что, если ты считаешь себя чиновником, ты человек государственный. А если ты человек государственный, поступи по-государственному, поступи мудрее, поступи со взглядом на какую-то перспективу. У нас вообще очень часто хвост виляет собакой, какая-то бухгалтерия, какие-то формальности определяют существо и смысл поведения и поступков.

Когда разговаривает чиновник с чиновником, он может объяснить смысл своего поступка, но эта мотивация действий и поступков абсолютно не транслируемая наружу, необъяснимая, от этого возникает стена непонимания. С точки зрения человека это неправильно.

Если говорить о городах с точки зрения криминала и опасности для жизни, я назову Черемхово. Притом, что частенько бывал и бываю там, мне не нравится, что происходит в Черемхово.

— Как будто это не самый очевидный город. Я думала, что вы скажете — Иркутск, Братск.

— Черемхово — это первый город за всю мою 25-летнюю службу, в котором, к моему удивлению, ситуацию, когда стреляют на улицах из огнестрельного оружия, воспринимают нормально.

— В Ангарске тоже стреляют в кафе.

В июне 2023 года в кафе в 182-м квартале Ангарска произошла стрельба. Стреляли в главу местной федерации бокса Александра Ракислова. Судя по видео, которое публиковал Следственный комитет, в Ракислова стреляли несколько раз, он потерял много крови. После нападения он впал в кому, в больнице ему провели несколько операций, но медикам удалось спасти его жизнь. Во время нападений погиб знакомый Ракислова. До суда дело дошло в январе 2024 года, судебный процесс шел почти год. Нападавшему дали 19 лет колонии строгого режима.

— Но там была незамедлительная реакция, задержание, и отсутствие восприятия этого как нормального, как части жизни. В Черемхово выстрелы в центре города всеми и, к сожалению, в том числе и правоохранителями, воспринимаются как часть жизни, как ее нормальное продолжение. Вот это неправильно.

Значит мы будем разбираться с этой ситуацией. Я не понимаю, как стрельба среди бела дня на улице города может быть чем-то мелким и не может быть ЧП. Это восприятие меня не устраивает.

— Если поговорить о вашей 25-летней карьере, которая была упомянута, какие дела или какое дело, какие случаи поменяли вас, повлияли на ваше мировоззрение, на отношение к работе, на отношение к жизни?

— А почему вы уверены, что мое отношение к жизни поменялось за 25 лет? Я, может быть, стал чуть-чуть постарше, но к жизни, к справедливости так же отношусь, как когда выезжал на первые свои происшествия.

— Есть ли у вас дело или дела, к которым вы возвращаетесь всё время, может быть, в других регионах? Дела, которые поразили вас какими-то обстоятельствами, или, может быть, какие-то мотивы людей вы прокручиваете до сих пор в своей голове?

— С точки зрения непонятных, необъяснимых, но жутких мотивов, значимое для меня дело о взрыве в доме на Космонавтов, 120 в Архангельске.

А с точки зрения того, что я где что-то не сделал и что, может быть, мог бы сделать лучше сейчас, это совершенно непубличное дело — тройное убийство в Плесецке в 2001-м, по-моему, году. Оно до сих пор так и не раскрыто, хотя, наверное, можно было что-то сделать лучше в то время, чтобы оно было раскрыто. У нас были наметки, было примерное направление мысли, но оно не докрутилось.

— А в деле в Архангельске что для вас осталось непонятным?

— Мотивация человека. Мы ее выяснили, она была прописана в процессуальных документах, но я не могу ее воспринять до конца. Просто со злости убить 58 человек? Это даже моя большая душа не может воспринять и не может просчитать, такая мотивация не укладывается в мою картину мира.

— А как вы относитесь к справедливости?

— Она должна быть.

— Что для вас справедливость?

— Я никогда не задавался таким вопросом. Справедливость — это когда я внутренне ощущаю, что всё соответствует тому, чему меня учили родители и советская школа. Это какое-то внутреннее ощущение, что всё правильно, непротиворечиво.

Я свою задачу воспринимаю так: разобраться, доказать, дать оценку. Я человек, который устанавливает факт: что он был, действия совершил такой-то человек, и, исходя из того, чему меня научили в институте, действия этого человека должны подлежать квалификации по соответствующей норме Уголовного кодекса. Точка. Всё. Докажи каждую строчку, каждую буковку как юрист, как профессионал — и всё.

Меру наказания определяет суд.

— Как вы относитесь к случаям, когда преступникам, совершившим какое-то тяжкое преступление, переквалифицируют статью на менее тяжкую?

— Значит я либо недоработал, либо перетянул квалификацию. Такие случаи всегда анализируются.

— После ваших интервью и пресс-конференций у меня осталось впечатление, что Следственный комитет берет на себя роль морального компаса. Как будто вы, указывая людям на то, где они неправы, где они оступились, считаете себя, может быть, чуть-чуть повыше их. Поправьте меня, если я ошибаюсь.

— Нет абсолютно, Следственный комитет — это специально уполномоченный государственный орган, компетентный осуществлять предварительное расследование. Это хирургический инструмент, причем высокоточный, которым государство вырезает отдельные раковые клетки.

Я не моральный компас, Следственный комитет тем более не моральный компас. Мы должны быть профессионалами. Просто очень часто мы вторгаемся в сферу отношений, мотивации, поступков, работаем непосредственно с людьми. То есть мы не можем уйти в сухую юридическую оценку, мы обязаны быть эмпатичными. Никакое общение с человеком невозможно без того, чтобы под него не подстроиться, чтобы не услышать его эмоции и каким-то образом вплестись своей работой в его эмоциональный посыл. Без этого следователь превращается в печатную машинку.

— Я спрашиваю еще и потому, что в ваших высказываниях и высказываниях ваших коллег часто встречается выражение, что следователи «чистят общество», «чистят город». Меня такое выражение цепляет, потому что такими же словами те же следователи объясняют мотивы серийных преступников — ангарского маньяка, академовских молоточников.

— Мой контекст прямой, вполне ясный, понятный. Преступность неприемлема. Создание проблем, а потом их решение за деньги — неприемлемо. Если что-то для меня неприемлемо, я от этого свою жизнь очищаю.

Русским по белому написано в Уголовном кодексе, как чистить можно, а как чистить нельзя. В том числе какие поступки «чистильщиков» ставят их на другую сторону. Нельзя бороться с преступностью преступными методами, нельзя избивать подозреваемых, нельзя подбрасывать им наркотики, нельзя фальсифицировать.

Чистить общество путем убийств неправильно, общество на это не подписывалось. А чистить его путем привлечения к уголовной ответственности и посадок — на это общество подписалось: оно при установленном консенсусе приняло нормативный документ, ввело его в ранг закона и согласилось, что за убийство мы будем наказывать, за взятки мы будем наказывать.

— Есть такой миф, что в правоохранительных органах, в Следственном комитете есть папочки на всех мэров и их просто поднимают в нужный момент. Это правда?

— Это и, правда, миф.

— Есть еще один миф в иркутском телеграме — про ангарский офшор: якобы правоохранительные органы мало занимаются делами, связанными с коррупцией в Ангарске. Как Следственный комитет реагирует на такое?

— В принципе, если на какой-то территории или в каком-то государственном органе при кадровой стабильности длительное время отсутствуют результаты выявления коррупционных или иных служебных правонарушений, это повод для пристального внимания.

На примерах силовых ведомств, допустим, даже в той же Иркутской области, это очень хорошо видно. На протяжении многих лет не было уголовных дел, расследованных в отношении должностных лиц системы ФСИН. Это вылилось в бунт в воспитательной колонии, в бунт ИК-15, во вскрытые пытки в 6-й колонии, в СИЗО-1, в СИЗО-6. При всём уважении и понимании сложностей, тяжестей службы в каждом ведомстве, системе периодически такие встряски тоже нужны.

Длительное время не было серьезных, даже, по-моему, вообще не было уголовных дел, связанных с расследованием деятельности сотрудников каких-то разрешительных подразделений ГИБДД Иркутской области. Во что это вылилось? Три подряд скрыто действовавшие организованные группы.

Ровно так же ситуация выглядит и в органах государственной власти, и местного самоуправления. При кадровой стабильности, если на других территориях кого-то привлекают, значит нет заповедника на какой-то конкретной территории. Отсутствие таких дел — это тревожная ситуация, тревожный факт.

Но Следственный комитет не занимается выявлением преступления. Есть коллеги — оперативное подразделение МВД, ФСБ, прокуратура, — специально для этого созданные.

Цель и функция нашего ведомства упрощенно сформулированы так: вот вам факт, разберитесь с ним, дайте оценку. Я знаю, что коллеги, с которыми я сейчас работаю, руководители и МВД, и ФСБ, они оценивают ситуацию так же и соответствующим образом ставят задачи своим подчиненным и контролируют их выполнение.

Я свою задачу и задачу своих следователей вижу так: чтобы в каждом материале, который у нас есть, стараться разобраться, тщательно углубиться, попытаться всё-таки зацепиться и эти клубки распутывать. Может быть, поэтому тулунская история для меня значима, потому что вот там получилось или получается, есть результат.

— Сейчас еще сложилась такая практика называть людей, которые выступают против каких-то решений, «общественными террористами». Вы разделяете это мнение? Как вообще относитесь к публичной активности людей?

— Давайте так, ни одна активность жителей, ни один запрос не является по умолчанию каким-то терроризмом. Это в любом случае сигнал, это знак, что где-то нет диалога власти с обществом, бизнеса с обществом, нет адекватного объяснения.

Во всех случаях, где есть какой-то общественный резонанс, — строительство на Игошина, история с подключениями к сетям в Иркутском и Шелеховском районах, история с «Хрустальным парком» — есть заинтересованные люди (пока еще не активисты), у них есть чувство неправильности происходящего, нарушения их образа жизни, есть какой-то диссонанс. На этом этапе очень легко людям разъяснить, что происходит и почему это правильно.

Даже если эти объяснения не принимаются, то есть возможность услышать людей, почему для них такая ситуация неправильная, и попытаться найти компромисс, попытаться аргументировать. Чаще всего такого не происходит — в 99% случаев. Происходит либо продавливание своего решения, либо игнорирование стороны в зависимости от конкретной ситуации.

Дальше, как правило и чаще всего, в эту ситуацию включаются люди, погруженные чуть сильнее. Как правило, это люди, по верхушкам нахватавшиеся понимания нормативных и подзаконных актов и обладающие бухгалтерским стилем мышления в плохом для меня смысле. И начинается выявление каких-то узких моментов из совершенно разных отраслей законодательства, общественной жизни, начинается раздувание этих моментов и поднимание флага протеста.

К общественному терроризму я отношу корыстное, упрямое отстаивание какой-то занятой позиции.

— На фоне специальной военной операции и того, что с линии фронта возвращаются люди из мест лишения свободы, ожидаете ли вы какой-то всплеск преступности? Есть ли он сейчас? Есть ли у вас опасения по этому поводу?

— Нет, статистика всё-таки вещь упрямая, она продолжает сигнализировать о снижении общего уровня преступности, несмотря на то, что спецоперация уже продолжается три года и люди, в том числе отбывавшие наказание в местах лишения свободы, прошедшие спецоперацию, прошедшие процедуру помилования, уже вернулись или возвращаются.

Даже если такой всплеск и произойдет, хотя пока — еще раз — к этому предпосылок нет уже на протяжении двух лет точно, мы к этому будем готовы. Боюсь, что всё-таки жизнь подбросит какие-то другие вызовы, к которым мы пока еще не готовимся. Исходя из прошедшего опыта, нужно будет на ходу ориентироваться.