«Учителя видят не решетку, а людей». Интервью с директором школы при Ангарской воспитательной колонии, которую закрыли

В прошлом году распоряжением Минюста РФ в Иркутской области закрыли единственную в регионе воспитательную колонию, которая действовала под Ангарском с 1966 года. Здесь с осужденными ребятами работали не только сотрудники исправительной системы, но и учителя. Прямо на территории «малолетки» находилась средняя общеобразовательная школа, которая стала первопроходцем в некоторых методиках ресоциализации детей. Недавно ее директор Ирина Пескова получила медаль ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени. Сама она говорит, что это награда — заслуга всего педагогического коллектива. Корреспондент «ИрСити» встретилась с Ириной Песковой и поговорила о том, страшно ли работать с осужденными подростками, о вдохновении и о том, что будет теперь дальше, после закрытия колонии и школы.

— Ирина Михайловна, вы пришли в школу в середине 80-х годов и так тут и остались. Расскажите, как так вышло?

— Я филолог по образованию и после окончания университета планировала связать свою жизнь с музейной работой: студенткой уже работала два года гидом-переводчиком. Про школу не думала вообще. Но жизнь сложилась так, что пришлось приехать сюда. Переводить тут нечего, музеи тоже отсутствуют.

Мест в городских школах не было, но я увидела объявление о поиске методиста в воспитательную колонию и пошла. Полгода проработала, и меня уговорили буквально перейти в школу.

На должность директора значительно позже мне пришлось согласиться просто со слезами. Никогда не было желания заниматься руководством. Но тогда выхода не было. Это потом стало понятно, что можно строить такую школу, какую я вижу в своих мечтах.

Когда пришло это понимание, тогда стало легко. Я всегда находила и тех, кто мне помогал, и люди были такие, как надо, несмотря на то, что менялись. Это обычный процесс, кто-то приходит, кто-то уходит, но школа живет и развивается. Всё это время мне было очень комфортно работать. У нас замечательный коллектив.

В ГУФСИН по Иркутской области я всегда находила понимание. Не знаю почему, но мне как-то легко доставалось то, что я хотела. Сначала сделали ремонт в школе вместе с ребятами. С моим заместителем Любовью Евгеньевной весь летний отпуск здесь провели, школу перестроили — она стала абсолютно другой.

Учителя об этом не знали, пришли в сентябре и были потрясены тем, что увидели. Интересно было работать, очень интересно.

— А не было мыслей уйти из школы, тем более что изначально не хотели работать в системе образования?

— Весь первый год (речь о времени, когда Ирина Михайловна работала педагогом. — Прим. ред.) была эта мысль, да. Мне было очень некомфортно. Во-первых, было ощущение, что я пришла временно: просто потому, что надо работать, и всё.

Во-вторых, дети. Пока их ближе не узнаешь — это достаточно гнетуще: все одинаковые, все мрачные. Но когда с ними познакомишься, когда они тебя узнают, понимаешь, что это живые люди, каждый со своим характером и каждый чем-то интересен, естественно, и ты можешь себя как-то в них накапливать.

Мне тогда дали десятый класс. Ушла в декрет учительница, а они ее очень любили, потому меня встретили в штыки. Тяжело мы с ними сходились, но где-то через месяц уже были друзья-друзья.

— А что значит — «в штыки»?

— Дети же всегда проверяют границы, насколько можно человеком манипулировать. Я бы не сказала, что прямо война какая-то была, но очень настороженно и очень, я бы сказала, негативно они меня восприняли. Не хотели расставаться со своей учительницей, конечно. А к концу года уже я поняла, что просто не смогу уйти.

В итоге ребята сдали экзамены с хорошими результатами. Я тогда сказала, что собираюсь уйти, и они очень огорчились. Долго мы это обсуждали, не смогла я их бросить. В то время они после выпуска оставались в колонии, их никуда не переводили. Мы еще долго с этим классом общались. Как-то так и осталась, затянула школа. А этим детям сейчас уже по 50 лет.

— А сейчас с кем-то из выпускников общаетесь?

— С ребятами из этого класса нет. А вот из других да, есть те, кто пишет в соцсетях. Вообще у них, если всё складывается как надо в жизни, они с удовольствием разговаривают, на улице подходят. Ну а если плохо что-то идет, тогда стесняются подходить.

Всегда радостно получать от выпускников, которые смогли устроиться на воле, сообщения о том, что они создали семьи, у них появились дети. Выпускник, например, присылает фотографию с новорожденной дочерью, счастливый. У кого-то получается добиться успеха, у кого-то планы большие, кто-то учится — вот это результат работы, его видно, и это прекрасно.

— Как будто колония открыла для них окно возможностей, как бы парадоксально это ни звучало.

— Но это справедливо для воспитательных колоний. Во взрослых уже не так. Я думаю, что ребят надо в воспитательных колониях до 21 года держать, тогда есть шансы, что у них всё получится.

— Но, наверное, есть дети, которых уже не исправить?

— Конечно, есть. Все люди разные. У каждого свой путь. Работу с такими детьми надо начинать очень рано. Тогда не будет ни колонии, ни спецшкол.

Если у ребенка есть какой-то стержень, есть желание, можно исправить всё. Это не приговор однозначно. На ошибки все имеют право, тем более в таком возрасте.

— Воспитательная колония — это всё-таки необычное место, здесь особый контингент. Возникали с детьми какие-то специфические сложности или это для вас обычные дети? Был ли какой-то барьер в общении с ними?

— Я вообще людей люблю. И когда с ними разговариваю, не думаю о том, что было у них до того, как мы начали общаться. А у этих детей я никогда не смотрю личные дела, мне это не нужно.

Я разговариваю с человеком, который сейчас передо мной такой, какой он есть. Просто поначалу, когда я пришла из этой другой жизни, мне было тяжело смотреть на них, таких одинаковых и угрюмых. Но в этом случае ярко видна личность: они все одинаковые внешне, а внутри ­— разные. Вот когда начинаешь общаться, видишь человека совсем другим. Это происходит достаточно быстро.

И всё же в воспитательных колониях я отменила бы форму и ввела бы обычную одежду.

Не знаю почему, но никогда у меня не было ощущения, что это какие-то другие люди.

— То есть они для вас просто ученики, а не преступники какие-то?

— Нет, я не читаю их личных дел. Когда только пришла в школу, мне оперативники показали несколько личных дел. Я начала читать, потом подумала: «А зачем это мне?» Ребенка надо видеть сейчас и думать о том, что у него может быть впереди.

— А бывало ли вам страшно заходить в класс? Не в моральном, а именно в физическом плане?

— Вот в первый год работы с тем самым десятыми классом, когда школа еще совсем по-другому выглядела, был случай. Как сейчас помню, это был последний урок второй смены, на улице почти ночь. В классе 30 человек, дяденьки все взрослые. Начала урок — вдруг гаснет свет. Это они просто потихоньку выключили свет, стало темно.

Вот представьте: 30 человек, темень — хоть глаз выколи. Немножко не по себе стало. Им было просто интересно посмотреть, что я буду делать в этой ситуации. А я как рассказывала тему, так и продолжила. Они реакцию проверили и включили свет, урок пошел своим чередом.

Еще был случай в другом классе. Я поворачиваюсь к детям, а на меня пистолет направлен. Я понимала, что оружия здесь просто не может быть априори и это просто муляж, хорошо сделанный. Посмеялись и дальше работаем.

В целом я всё время ощущала какую-то поддержку. В те годы свет, бывало, отключался по техническим причинам. Уже полгода проработав, я заметила: если свет гаснет, обязательно рядом со мной кто-то из ребят встанет и просто стоит. Охраняет.

Агрессии от детей я не видела. Были те, с которыми было достаточно тяжело в силу разных причин. Но никогда мне не приходилось обращаться за помощью к людям в погонах, мне это было не нужно. Я считаю, что это последнее дело, когда ты не можешь найти общий язык с учеником и зовешь на помощь кого-то еще. Это педагогический провал, но такое редко бывает.

У нас очень доброжелательная атмосфера в школе.

— Заодно давали детям пример, как можно решать вопросы словами.

— Да, как нужно учить, что именно вот так надо это делать. Мне кажется, школа для ребят в воспитательных колониях и должна быть такой. Потому что у 90% из них, наверное, очень негативный школьный опыт. Когда рассказывают о том, как они учились, просто удивляешься, как вообще такое возможно.

— То есть на самом деле здесь в первую очередь важна в учителе какая-то открытость и доброта?

— Открытость, искренность и профессионализм. Я думаю, когда человек профессионал, у него всё получается, профессионалов дети чувствуют сразу. Не именно профессионал-воспитатель, а профессионал в своем деле. Когда человек своим делом горит, это прекрасно считывается детьми.

И никакой силы не надо абсолютно. Тебя будут слушать, тебе будут внимать, за тобой будут ходить. Дети разные, и учителя тоже разные. Кто-то к одному учителю хорошо относится, кто-то к другому. У нас у каждого учителя были дети, которые их просто очень любили. И это замечательно, так и должно быть. У каждого ребенка в жизни должен быть такой учитель.

— У каждого врача есть особый пациент, которого он помнит всегда. У педагогов тоже есть такие ученики. Расскажете про своего такого?

— Конечно, есть и не один. Но есть самый яркий парень. Это было в 2000-х годах, он пришел в седьмой класс. Личное дело не читала, но знала, что в колонию попал за убийство кого-то из родственников. Он очень резко разговаривал со всеми, прекрасно ориентировался в предметах. Ему бесполезно было указывать на ошибки в русском языке, например, потому что он сам мог указать на любую ошибку. Был очень умный и злой.

Мы год с ним тихо пикировались друг с другом. Не скажу, что он ко мне хорошо относился. Видимо, его всю жизнь давили, потому было сложно сразу с позитивом к людям относиться. Но в восьмом классе мы уже были лучшими друзьями, в девятом он прекрасно сдал экзамены. Школу окончил хорошо.

Освободился, вернулся домой в ту же ужасную среду, из которой ушел, но сам смог закончить высшее учебное заведение, по-моему, даже защитил кандидатскую — но тут точно не скажу. Сейчас он военный врач. Живет в другом городе.

Несколько раз приезжал сюда со своим же выпуском, привозили мальчишкам на 1 Сентября мороженое, говорили о том, что надо учиться, идти вперед.

Поначалу было непросто с ним. Он такой был — как ёж. И тяжелая история у него. Я думала, что не выкарабкается, от родных помощи никакой. Но вот у него оказался мощный внутренний стержень. Всё зависит от того, каков человек. Никто за волосы тебя не вытащит. Только руку помощи могут протянуть, а делать всё самому придется.

— Вы уже упомянули, что когда стали директором, поняли, что можете создать школу, которая бы устраивала вас во всех отношениях. Что это для вас значит?

­— Моя школа, скажем так, должна быть такой, которая будет учить по-доброму, мягко и заинтересованно. Сначала коллектив, который способен создать такую атмосферу, затем дети, которые являются членами этого коллектива. Предложили детям подумать над тем, что бы они хотели здесь видеть. И вот на стенах школы появились и остались их рисунки. Фасад они тоже разрисовывали. Это всё детская инициатива, то, что они придумали сами.

То есть мы предложили им жить в школе как в доме. И, наверное, вот это самое главное: школьная атмосфера, когда ты приходишь туда, где тебя ждут, не боясь, что тебя сейчас спросят, видишь учителя, которого тебе приятно видеть. Пришел и знаешь, что тебя чему-то еще научат, всё будет спокойно, уважительно и по-доброму.

— То есть это как дом в условиях колонии или другая безопасная среда?

­– Не знаю, как это назвать, но душой тут можно отдохнуть — я так думаю. Несмотря на то, что здесь работать надо, потому что уроки — это труд. Но вот эта атмосфера была самым главным, и мы к этому и пришли.

Я думаю, что те из учителей, кто не вписался в нашу атмосферу (их немного было), они просто спокойно ушли и всё. Были педагоги, которые выходили в профессиональном плане на другой уровень. А вот чтобы со скандалом уйти, наверное, таких не было. Педагогический костяк у нас, конечно, сформирован. Примерно третья часть учителей у нас работает больше 20 лет.

— А были те, кто уходил, потому что не справлялся именно с тем, что это всё-таки школа при колонии?

— Учителя очень разные. Некоторые приходили, думая, что здесь можно отдохнуть от обычной школы. Здесь же вроде бы кто-то дисциплину держит. Но это миф, потому что если ты не можешь работать в обычной школе, здесь ты тоже не сможешь работать.

Ну а дети везде одинаковые. Они и здесь тебя уважать не будут, как не уважали бы и там. И дело даже не в дисциплине. Дети уважают, если человек — личность, если он интересен, если он горит своим предметом, если он готов поделиться чем-то, что у него внутри есть.

Тогда будет легко и хорошо. А дисциплина, знаете, дело такое. У нас никогда не стояли охранники на уроках. Но и там, где они есть, учителя можно и поддеть, и нахамить ему, если уважения к нему нет.

Были у нас учителя, которые уходили потому, что не справлялись.

— А негативные какие-то инциденты были с учителями?

— Конечно, но это как в любой другой школе. И среди учителей были несдержанные. Мне как директору с конфликтными ситуациями разбираться непросто. Потому что приходит ученик, начинает жаловаться на учителя, а педагог ­— на ученика. Как быть? Он прав, учитель прав...

В итоге мы придумали то, что потом во всех школах появилось, —­ конфликтная комиссия. Мы пришли к этому опытным путем. Есть какой-то конфликт, приходите, при нас выскажите друг другу свои претензии, а мы решим, что делать дальше. Вот тогда стало проще.

Хотя по-разному было, конечно. Одна учительница от нас ушла, потому что дети втянули ее в ситуацию, похожую на шантаж. До конца года она не доработала, просто уже не могла входить в класс. Я знала причину, поэтому не стала препятствовать ее уходу.

— Не могу не задать традиционный вопрос чиновников про показатели эффективности школы. Как в основном экзамены-то дети сдавали?

— Тут нужно понимать, что в школы при воспитательных колониях попадают дети с негативным школьным прошлым. Дети приходят с большими пробелами в знаниях, мы нивелируем это, индивидуальный подход позволяет выправить ситуацию. Экзамены они сдают так же, как и в любой другой школе, но золотых медалей у нас однозначно нет.

Стобалльников тоже нет. У нас дети год или два обычно находятся, мы их, естественно, до экзамена доведем, но только с тем максимумом, что они могут на этом этапе выдать. Но, надо сказать, у нас последние, наверное, 10 лет, каждый год один-два-три ребенка поступают в вуз, уже освободившись. Один парень и в этом году будет поступать.

Я считаю, что для того уровня, с каким они приходят, это прекрасно. Стартовые возможности у всех детей разные. У многих из них два-три года в обычной школе — это было только номинальное посещение уроков.

Тяжело, конечно, с такими. У нас были дети, которые стульями кидались в учителей. Понятно, что такой ребенок мешает. Но в разных школах по-разному относятся: кто-то вытягивает такого ребенка, а кто-то просто отодвинет его, чтобы он не мешал. Но если ему помочь, то он сможет экзамены сдать.

— А им, наверное, многим не хватает вот этой веры в свои силы.

— Абсолютно. Тех, у кого характер железный, немного. Они уверены в том, чем будут заниматься, остальные — нет. Но когда тебе с начальной школы говорят, что ты никто, что ты ничего не сможешь, откуда взяться этой вере в себя?

Много у нас было детей, на которых, если бы обратили внимание в пятом, шестом, седьмом классах, те же родители, то многие смогли избежать колонии. Самое главное — всё-таки родитель. Школа может помочь, но вряд ли вытянет. Можно жизнь на это положить, но если семья не включена, это редко когда успехом оборачивается.

Больше всего, мне кажется, работать с семьей надо, потому что это то, откуда ребенок выходит, то, как он себя ведет в жизни.

— Насколько распространены такие ситуации, когда родители просто самоустраняются?

— Такого очень много, к сожалению. Я в процентном соотношении не скажу, но много. Редко бывает семья, которая пытается ребенка вытянуть. Вот был у нас мальчик, у которого мать с отцом практически жизнь положили, понимая, что это их упущение было. Что они только ни делали, но они ребенка своего вытянули вместе с нами, и мы очень этим гордимся.

А многие могут просто вообще не приехать к ребенку сюда. У нас был мальчишка, который, когда начал говорить семье, что его могут освободить скоро, родители были против, мол, зимой-то зачем, холодно, посиди еще.

Это было ужасно. Ребенок оказался совсем не нужен.

— У вас это боль вызывало, наверное, обиду?

— Конечно. Мы стараемся детей привести в человеческий вид, а родителям всё равно. А ребенку просто надо понимать, что его дома любят и всё, какая бы мама там ни была.

Многим из них не хватает человека, который был бы для них примером, с которым можно было бы просто поговорить. Мы потому стали заниматься в нашей школе наставничеством.

У нас один из наставников — Евгений Сарсенбаев. У него в детстве был криминальный опыт. А сейчас предприниматель, депутат, достаточно известный человек. Он с удовольствием берет этих мальчишек к себе, и они его слушают, действительно раскрывши рот.

— А как в принципе возникла эта идея с наставничеством?

— Нам ее, так сказать, вбросили со стороны. У нас был проект «Не повторяй мой путь», с которым мы в 2018 году вместе с Министерством образования Иркутской области выехали на Московский международный салон образования. В рамках этого проекта наши мальчики, которые находились в колонии, рассказывали детям, состоявшим на учете, о том, что криминальный путь — это путь никуда.

Тогда как раз АУЕ* (движение признано экстремистским, его деятельность на территории РФ запрещена Верховным судом) было модным. Наши ребята начали рассказывать об этой жизни как бы изнутри, и проект был очень востребованный, мы потом много делали таких встреч онлайн.

Этим же проектом впечатлилась и руководитель НКО «Центр методической поддержки наставничества "Мое будущее"» Мария Чередилина, которая предложила нам участвовать в разработке программы наставничества именно для воспитательных колоний. И мы это начали делать, в 2019 году уже открыли ресурсный центр наставничества. У нас множество наставнических методик, четыре из них наши авторские. Так и началось.

После подготовки первых наставников мы поняли, что это то, что мальчишкам надо. Ребята раз в месяц выезжали на рабочее место наставника, проводили с ним рабочий день. Наставники им подарков не дарили, это запрещено программой. Можно только книги и человеческое тепло. Наставники с ребятами просто разговаривали. Кто-то из ребят даже работу получил после этой программы, начал жить по-другому, потому что увидел такой пример.

— То есть вы первыми в России внедрили эту историю?

— В воспитательных колониях — да.

— А кто еще был в наставниках, кроме Евгения Сарсенбаева?

— Мы начали с директоров спортивных школ, потому что мальчишки все спортом интересуются в основном. Это был первый выпуск. Они потом потихоньку как-то отошли, но достойно эти первые полгода с нашими мальчишками проработали.

Потом стали подключаться другие люди: депутат Заксобрания Сергей Бренюк, президент федерации картинга Иркутской области Станислав Лыжин, руководитель Иркутской областной организации ветеранов разведки и подразделений специального назначения Павел Матвеев.

Мы сами выходили на потенциальных наставников, многие соглашались. Заставить человека нельзя. Такой наставник не нужен, здесь порыв должен быть. Это не оплачивается, это затраты душевных сил и времени. Но я могу объяснить, наверное, почему это важно, могу уговорить. Фактически мы так жизнь человеческую спасаем.

— Какие еще интересные проекты были в работе с детьми?

— В рамках программы наставничества мы выиграли грант вместе с руководителем фонда развития социальной сферы «Содействие» Евгением Ивановым, на средства которого оборудовали тренировочную квартиру со всем. В ней жили мальчишки, которые должны были через полгода освободиться. Мы это тоже стали делать первыми в России.

Они в этой квартире сами себе готовили еду, ходили в магазин, помогали по обслуживанию территории — у каждого была работа. Получали профессию. Это они всё делали с наставниками, но это уже был опыт самостоятельной жизни. В школу эти ребята уже не ходили, потому учителя с ними занимались отдельно.

Конечно, рядом с ними были сотрудники колонии, но у них не было задачи следить за ребятами.

— Такие тренировочные квартиры ведь и для сирот организовывают.

— Для сирот это вообще идеально. У нас дети интернатские, которые практически всю жизнь на всём готовом, по дому вообще ничего не умеют. Семейные, даже если за ними родители не смотрят, какими-то навыками всё равно обладают.

Мне кажется, изоляция от социума — это страшно. Для детей особенно. Через работу с наставниками мы вернули их в социум. Они только жить начинают, они не должны отрываться от этого, они должны понимать, что это временно.

— Школу закрыли, что теперь дальше? Куда ушли учителя?

— За учителями нашими очередь стояла из работодателей, сейчас они работают в обычных школах. Но мечтают опять заняться вот этой нашей работой. Я не знаю, в каком виде она будет, но мы сейчас подали грант на создание центра пробации, здесь мы нацелены уже совсем не на детей.

И у нас остался ресурсный центр наставничества. Есть база наставников, есть методики наставнические, не хотелось бы их терять. Поэтому мы собираемся это продолжить в нашей спецшколе. Ну и, возможно, в городе, если найдем понимание у властей.

— Можно же так работать с трудными подростками.

— Да, именно так. У нас же тут отборные подростки были. Труднее не бывает.

— А почему учителя мечтают заняться опять этой работой? Мне кажется, психологически всё равно должно давить, что тут решетка. Или это просто настолько привычно, что не замечаешь?

— Вы смотрите на решетку, а учителя смотрят на людей. У учителя есть благодарность от детей. Они отдачу видят. Они видят то, как к ним относятся дети.

— То есть когда заходишь в школу, просто не видишь этого окружения?

— Да, я вот этого не вижу однозначно. Не знаю, может потому, что давно хожу. Меня никогда не напрягали вот эти четыре железные двери (речь о КПП. — Прим. ред.). Прохожу и прохожу.

Напомним, Ангарская воспитательная колония была создана в 1966 году в районе поселка Юго-Восточного на территории расформированной колонии для взрослых осужденных. В воспитательную колонию направлялись несовершеннолетние осужденные, проживавшие до приговора на территории Иркутской области, Республики Бурятии, Забайкальского края.

О том, что колонию закроют, стало известно в 2022 году. Об этом тогда сообщила уполномоченный по правам человека в Иркутской области Светлана Семенова. В сентябре 2023 года Минюст РФ подписал приказ о закрытии Ангарской воспитательной колонии. За последний год в учреждение новые воспитанники не поступали — после приговора их направляли в Канскую воспитательную колонию.

Ранее мы собрали отзывы об ангарских колониях, в том числе воспитательной. Комментарии оказались разноплановыми.

* Движение АУЕ («арестантский уклад един» либо «арестантское уркаганское единство») признано экстремистским, его деятельность на территории РФ запрещена Верховным судом.