Хроники Тофаларии: как живет самая загадочная территория Сибири

В Сибири с ее дикими пространствами осталось не так много мест на слуху, которые своей таинственностью и недосягаемостью вызывают желание немедленно бросить всё и рвануть туда как есть. Корреспондент NGS24.RU Алексей Тайганавт недавно вернулся как раз из такого. Читайте его репортаж из Тофаларии.

Юг Сибири. Отрезанная от остального мира горами и тайгой Тофалария, как страна в стране. Со своими характером и укладом жизни. Коренной этнос таежников-тофаларов когда-то был непревзойденным экспертом по выживанию в дремучих лесах Восточного Саяна.

Теперь они на грани исчезновения. По официальным данным, их около тысячи. Местные же говорят: чистокровных тофов на Земле осталось всего-то человек двадцать.

Тофалария — в соседней Иркутской области, находится всего в 800 километрах от Красноярска. Непролазной тайгой — со звериными тропами, бурными реками, горами трехтысячниками — она граничит с нашим краем, Тувой и Бурятией.

Здесь я впервые очутился четыре года назад. Позвали с собой красноярские бизнесмены, которые решили развивать в Тофаларии туризм. Поздней весной, перед самым закрытием зимника мы отправились на вахтовом «Урале» вверх по Уде. Гнали по уже начавшей таять таежной реке. Через промоины и торосы. До Алыгджера — главного села тофаларов.

Десять часов пути по тайге мы разнообразили как могли. Попытками наловить хариуса (рыбаки из нас не очень). Разговорами с умотанными дорогой мужиками на помятых вахтовках и старых бензовозах. И даже спасением провалившегося в полынью «Крузака» местных. Зимник в этот сезон, как и сто лет назад, единственный способ добраться до тофов. Сами они, порою нахлебавшись экстрима, завозят по льду топливо, стройматериалы и продукты. Тот наш выезд был коротким, в Алыгджере мы пробыли всего день. Который как будто даже не отложился в памяти…

Всегда есть места, которые не отпускают. Одни хранятся в памяти в папке «Вернусь сюда обязательно», но потом исчезают в хламе будничных дел. И мелькают ностальгией только, когда ты случайно наткнулся на еще не удаленные фото в своем айфоне.

Другие неведомым образом вплетаются в твою судьбу, хочешь ты этого или нет. Такие места возвращают к себе сами, цепью как будто бы случайных событий и совпадений.

После зимника почти каждый год по разным причинам и в разные сезоны я оказывался в Тофаларии снова. Один раз с риском для жизни, в другой — прокладывая новый маршрут, в третий — потратив почти четыре недели на дорогу в тайге. Но так или иначе — вертолетом, верхом на лошадях, пешком, на катамаране — возвращался обратно. Говорят, загадочная Тофалария действует так на многих приезжих.

Летом и осенью в село Алыгджер из Нижнеудинска (районный центр в Иркутской области) можно попасть двумя путями: рейсовым вертолетом или на лодке, «заряженной» преодолевать многочисленные пороги. По воздуху быстро, но ненадежно (об этом ниже). Пойдем на аэролодке — ее красноярская предпринимательница Наталья Воротынцева купила специально для заброски туристов в Тофаларию.

Кроме рюкзаков на борт поднимаем мешки с мягкими игрушками и коробки с детскими книгами. Их везем в подарок тофаларской средней школе, где литература для внеклассного чтения неожиданно оказалась в дефиците.

Самое тяжелое у нас — канистры с бензином. На дорогу туда и обратно его уходит почти тонна.  Столько с собой в груженную лодку не возьмешь, поэтому часть топлива заранее оставили в прибрежных зимовьях. Заберем по пути.

— За сколько дойдем до села? — спрашиваю нашего штурмана, охотника-промысловика Игоря Бутенко. Он родился и вырос в Тофаларии и лишь пару лет назад переехал жить в Нижнеудинск. Перед каждым рейсом в Алыгджер, будто в дальнее плавание, на берег его приходит проводить жена с детьми.

— По расстоянию это 380 км по реке. Сколько по времени — у нас не принято загадывать. По-разному бывает: минимум восемь часов, а было, и два дня шли — катер сломался и не смогли пройти пороги. Пришлось ночевать в зимовье.

Идем вверх по Уде. Лодка жестко взрезает воду, чувствительно бьется бортом о волны на перекатах. Через пару часов хода за вспененной водой исчезают последние одинокие деревни. Перед носом катера взмывают дикие утки и черные гуси, растворяясь где-то в первозданной тайге. Мы единственные, кто нарушает размеренный гул векового пространства.

На середине пути причаливаем к берегу, чтобы заправиться и забрать бочки с бензином, оставленные под надзор местной отшельницы тети Томы. Она тут как смотритель маяка, к которому тянутся редкие гости, чтобы погреться, выпить чаю, перекинуться словом.

На берегу у нее большой дом с огородом, пристройками и цветником, по двору собирают корм курицы. Саму женщину застаю за чтением книги на веранде.

— Что тут обычно читается?

— Да всё, кроме фантастики и про войну. Не люблю про войну, — не углубляясь в тему, говорит Тамара Гребнева.

Ей сейчас 65 лет, последние 10 лет живет в лесу постоянно. Она показывает свое жилище: просторная деревянная изба с русской печью в центре. На стенах в рамках черно-белые фотографии отца и детей, в «красном» углу выцветшие иконы. На больших полатях сверху пригрелся породистый кот, кошка на кровати возле печи («Мышей хорошо ловит»). От всего — ощущение крепкого деревенского уюта.

— Этот дом построили почти 100 лет назад, тогда же наша семья и поселилась тут. Я здесь родилась, бабушка роды сама принимала. Всего по Уде таких изб пять штук было, в них останавливались обозы, которые шли по зимнику в Тофаларию, отдыхали, меняли лошадей, — рассказывает Тамара Гребнева. — Тут провела всё детство. Потом уехала в город учиться и работать, на пенсии вернулась. Отец умер, брат тоже, так и осталась одна.

— Нормально в одиночестве?

— Телевизора у меня нет, но есть спутниковый интернет. Два раза в неделю выхожу на связь с детьми — они говорят: «Мама, включай видео, чтобы мы тебя видели»… Вот там у меня огородчик под мелочь, тут картошка, ее накопаешь, траву уберешь — день и пролетает. Дров пока наготовишь. Раньше быков держала, в этом году — всё. Зимой еще быстрее время, печь натопить, рыбы пойти наловить, встретить гостей. Смотришь — неделя закончилась. В город выезжаю только, если надо к врачу.

— Стрелять умеете, охотиться?

— Нет, мне зверей жалко. У меня совсем рядом живет медведица с медвежатами, знаете, если их не беспокоить, они никого не трогают. Так и живем почти в соседях. Тут спокойно. Страшно было только, когда Уда вышла из берегов в 2019 году, затопило всё — полтора метра воды в доме, ужас! Успела только медикаменты схватить, пакет с продуктами и собак. Потом на лодке ходили по залитому берегу, курей спасали…

Дальше реку с обеих сторон зажимают скалы, впереди у нас самый опасный участок — порог Миллионный. По местному преданию до революции здесь пропал царский обоз с золотом на миллион рублей.

Золото до сих пор не нашли, любят рассказывать местные. Похожие легенды есть во многих сибирских селах: о спрятанной могиле матери Чингисхана или про «золото Колчака». Кажется, для людей, которые вынуждены постоянно бороться за собственное выживание, такие предания как коллективно-бессознательная тоска по утерянному благополучию Эдема.

Наша лодка врубается в водовороты, проваливается, буквально в десяти сантиметрах обходя торчащие из воды опасные камни — Миллионный мы давно прошли, но пороги так и не кончаются. По реке то тут, то там стоят полуразрушенные скалы метра четыре высотой — как будто ворота, через которые надо пройти, чтобы попасть в Тофаларию.

Наконец, из-за очередного поворота показываются первые дома Алыгджера. Центрального поселка тофов. Добрались почти за 10 часов. Крепко держась за поручень лодки, сравниваю, как три года назад, когда нас здесь почти никто не знал, летели сюда на вертолете.

— Да пошли они на фиг! Мы домой попасть не можем, чё вы этих туристов на наши места пускаете?! — кричит в зале ожидания женщина с притихшим ребенком на руках. Она увидела, что я хочу оформить билет на вертолет до Алыгджера. В Нижнеудинском аэровокзале, кроме нескольких городских, «все свои», таёжные, местные.

Мужики, подростки, женщины, чей неопределенный возраст затерялся в будничных заботах; тофалары, метисы и русские. В спортивных костюмах и камуфляже. Их теснят пухлые дорожные сумки, «рисовки» и коробки с быттехникой. Эти 43-х дюймовые «самсунги», пылесосы, пароварки и увлажнители воздуха «ноунейм» на полу деревянного одноэтажного вокзала 1960-х годов постройки, как трофеи из чужой жизни.

Час с лишним полета отделяет местных от домов — убаюканных тайгой, темными горами и всплесками речки — где они поселят опредмеченную видимость мира городского.

А пока четыре дня подряд сельские собираются с утра: вдруг повезёт и сегодня, наконец, вертолет полетит. В неделю из Нижнеудинска и обратно летает всего два борта — один в Алыгджер, другой — в Верхнюю Гутару, тофаларский поселок поменьше. Но сейчас эти рейсы задерживают, отменяют и переносят. Говорят, там в высокогорье нет погоды…

Знакомый охотник машет головой, чтобы я вышел из помещения и не раздражал других своим видом. Шумит вертолет на взлете. Не наш. Борт пустой. В нем летят бюллетени для какого-то голосования.

— Избирателей только забыли приложить к бумажкам, — говорят местные.

От воздушного потока лопастей колышется не скошенная трава у взлетного поля. По разбитому асфальту летит мусор и качается ржавая сетка ограждения взлетно-посадочной полосы.

Народ после нескольких часов ожидания тянется по натоптанной среди берез и кустарников тропе до сортира — сарая, в котором от гендерного уравнивания прикрывают лишь влажные деревянные доски…

К обеду взлетное поле облепляют жирные тучи. Пассажирский рейс снова откладывают…

Спустя сутки мы не верим своему счастью: идем к МИ-8 и как должное воспринимаем, когда сотрудница аэровокзала бодро подгоняет пассажиров перегружать весь багаж из «Урала» на борт. Вертолет сам как большой чемодан — под завязку набит вещами и продуктами для местных магазинов. Гору по центру салона нужно поддерживать коленом и локтем, чтобы не осыпалась на тебя во время полета.

На боковых скамейках жмемся к иллюминаторам. Скоро тело сливается с шумом и вибрирует в такт железу. Точка в небе над тысячелетними нехожеными просторами — всё сильное и вечное внизу.

Речка Уда кружит между хребтами, прикрывается лесом, блестит в неожиданных изгибах — вьется-выманивает за горизонт, где затерян ее исток. Через час с небольшим вертолет приземляется на большом поселковом поле.

Небольшое село Алыгджер с несколькими сотнями жителей расположилось в широкой горной долине на самом берегу Уды. Ухоженные дома, большие огороды, на просторных улицах в будни пустынно, разве что кто-то промчит на «квадрике».

В деревенской тишине легко расслышать постоянный механический гул — это работает дизель-генератор. Электричество в Алыгджере строго по расписанию. После часа ночи и до семи утра его отключают, еще на два часа днем. Берегут солярку.

— Финансирование маленькое, поэтому не завозят солярки в нужном количестве. Вот отсюда и получается, что свет режут, уменьшают, — объясняет Егор Вишняков, он тут отвечает за свет. Выясняется: сюда переехал жить пять лет назад из Зеленогорска.

— Как ты очутился здесь, да еще на такой должности?

— Вообще-то я и раньше сюда приезжал — связь налаживать. В очередной такой приезд остался здесь — женился. В электрике разбираюсь хорошо, устроился сразу, — говорит Егор.

— Как тебе тофалары?

— Из тех настоящих тофов, что я еще застал — им ничего не надо было, ни жилья, ни машины, ни быта какого-то привычного нам. Настоящий дом для них тайга, с природой они на одной ноге. Помню один (тоф — Прим. ред.) сюда приходил наоборот, как в гости, побухать, постираться. Потом снова исчезал в лесу. В остальном здесь всё как в обычной деревне, только очень изолированной. Пришлось привыкать, что ты постоянно на виду и надо соответствовать. Помню, первый год жил безвылазно, и когда прилетел в город, не мог долго с банкоматами разобраться. Как будто отпрыгнул на пару лет назад в технологиях. Сотовой связи в селе нет. Интернет спутниковый  — восемь гигабайт на месяц стоят 1200 рублей. Меня бытовые разные мелочи напрягали поначалу. Допустим, охота той же самой кока-колы, а ее здесь просто не найдешь.

В селе два магазина, ассортимент как на рынке: от спичек, продуктов до бытовой химии и теплой одежды. Своим тут принято давать в долг, народ рассчитывается после того, как получит пенсию или пособие.

Но большинство местных ходит сюда в основном за «скоропортом» — купить яиц, колбасы, десерт. Крупы, макароны, муку, другие продукты длительного хранения жители предпочитают закупать сами на год вперед в Нижнеудинске и завозить по зимнику. Цены почти не отличаются от городских.

— Жизнь хорошая, живем, работаем, сытые, — говорит продавец Татьяна Черных. — Товар вот только часто задерживается. Должно быть раз в неделю, но у нас не бывает такого — то погоды нету, то еще чё-то. Так-то с грузом туго. Отправили мне всего 100 килограмм продуктов, потому что мест больше нет, пассажиров надо вывозить, и всё. Это мало. Вот у нас выборы. Мне говорят, организуй буфет в этот день. Дали бы грузу килограмм 600-700, фруктов, чтоб много. Вот это были бы выборы! Вот это был бы буфет. А так, привезли пять арбузов, четыре дыни. Я прятаться должна с ними, все хотят… Порезала их и продала тем, у кого дети есть. А то детям ведь вообще не достанется.

Вертолет в Тофаларии — как дороги в России — вечная проблема для всех. У районных властей не хватает бюджета увеличить количество рейсов, говорят местные. У жителей — сил привыкнуть к этому.

На борт местные записываются чуть ли не за два месяца до вылета, а дальше как повезет. Очередь может сдвинуться из-за непогоды, поломок уже далеко не нового МИ-8. Говорят, иногда поселок остается отрезанным от мира на несколько недель, а то и больше.

Хуже всего, если заболел, говорят местные: санитарный борт прилетает только в тяжелых случаях. Если не попал на рейсовый вертолет, значит, терпи и занимайся самолечением.

— Здесь есть новый фельдшерско-акушерский пункт, две девчонки местные там работают. Ну давление, температуру померяют, обезболивающее дадут и всё, — говорит Игорь Бутенко. — Положить тоже не положат, стационар только дневной. Так что, если что-то серьезное, надо сразу уносить отсюда ноги. В Нижнеудинск или Иркутск.

Тофалары — кочевой народ. Столетиями кормились тайгой. Разводили оленей, охотились, собирали дикоросы. Поклонялись духам леса и гор. В прошлом веке советская власть решила сделать их оседлыми.

— У меня бабушка чистокровная тофаларка, родилась в тайге. Жила там лет до 15. В годах 1920-х, наверное, их заставили переселиться в поселок. Здесь жить. Они дом построили, коня держали, всякое бревно возили, — старательно восстанавливая в памяти родовую историю, рассказывает жительница Алыгджера Нина Конгораева.

— В коллективизацию у семьи все отобрали, вроде как «кулаки» были. Отца и мать репрессировали. У брата на работе нашли недостачу три рубля, посадили в тюрьму в Тулуне, там он и умер. Первый муж бабушки был коммунистом, он от нее отказался. Она совсем одна осталась, — говорит Нина Конгораева. — Чтобы выжить, пошла в Гутару (поселок в 100 километрах от Алыгджера по прямой, почти неделя пути по тайге) пешком. Там вышла замуж второй раз. Муж уже после войны работал охотником, оленеводом. Его потом убили на золотом прииске. А бабушка одна вырастила пять детей.

Позднее советское время местные вспоминают как благополучное. Работали зверопромхозы, оленеводческие хозяйства, не было проблем со снабжением.

В 90-х после развала Союза, тофалары, предоставленные сами себе, едва не исчезли вовсе. Сидели без работы, спивались, умирали. У них, как и у северных народов, слабая сопротивляемость алкоголю.

— Было такое, что во всех трех поселках Тофаларии родилось всего три ребенка. Понимаете? Из-за того, что такие вот тяжелые условия были. Люди зарплату по полгода не получали, — говорит школьный преподаватель, автор курса «Историко-культурное наследие Тофаларии» Ирина Буракова. И на всякий случай добавляет. — Сейчас рождаемость стабильная.

Но теперь среди нескольких сот жителей Алыгджера почти не отыщешь чистокровных тофаларов, говорят сельские. Большинство либо метисы, либо русские. По неофициальным данным, настоящих тофов в России осталось не больше 20-30 человек. А разговаривают на родном языке и того меньше.

В Алыгджере Ирина Буракова насчитала двоих, кто может свободно общаться на тофаларском:

— В конце 80-х, когда был создан букварь для тофов, язык изучали с первого по восьмой класс. Сейчас только со второго по четвертый. И не отдельным предметом, а дополнением к курсу о культуре и традициях тофалар.

В этом году взамен старой утонувшей в наводнении 2019 года в Алыгджере открыли новую школу. Огромный модульный комплекс, не вписываясь своим городским видом в деревенскую атмосферу, стоит на краю села. Под его крышей интернат, детский сад и сама школа. Учиться и жить в ней будут 68 детей.

Обошелся он, по информации иркутских СМИ, почти в 600 миллионов рублей. Это для нее мы привезли из Красноярска книги по внеклассному чтению. «Большая часть субвенций уходит на учебники, на остальную литературу денег не хватает», — делились в частном разговоре учителя.

— Идет ассимиляция тофаларов. Страшно думать, что они как народ исчезнут, — продолжает Ирина Буракова. — Я на уроке географии рассказываю детям про расы. Что есть представители европейской, а есть монголоидной. И задаю такой провокационный вопрос: как вы считаете кто из них лучше? Они, не задумываясь, отвечают «европейской». Объясняю: нельзя говорить о том, что представители европейской расы лучше монголоидной. Нельзя говорить, что русские лучше, чем тофалары. Вот так у них сформировалось. Всё дело в том, что тофалары всегда были малочисленным народом. Жизнь в труднодоступных местах тоже наложила огромный отпечаток. Ну и советская власть многие коренные обычаи просто-напросто запретила.

— Знаешь, для чего эти зарубки на тагане делаются? (таган — ветка или тонкий ствол дерева, который ставят над костром для котелка), — вместе с тофаларским охотником Сергеем Тулаевым мы сидим в лесу в нескольких километрах от Алыгджера. Готовим чай. — Тофы же писать не умели. Топором информацию передавали. Вот если ты один в лесу идешь — одна зарубка, вдвоем — две, и так далее. Таган обязательно ставился в том направлении, куда будешь уезжать. На дереве затёски обозначали количество оленей. Если два вниз — значит, два оленя погибли. Раньше такие записки оставляли. Я тоже иногда рублю затёску на дереве топором, какого числа я там был. Латинскими, правда, буквами, цифрами. Отец (тоже охотник) приходит потом: ага, нормально всё, был, значит, всё хорошо.

Серега внешне на тофаларов совсем не похож.

— Ты кем себя считаешь?

— Вообще, в душе я тоф. У меня дед — тоф, женат был на русской. А у бабушки моей наоборот, у нее мама была тофаларкой. Там смесь кровей огромная. Да, на лицо я метис, а в душе я тофалар. Чту традиции предков. Меня учил мой отец почитать своих предков, которые на этой земле родились, выросли, ходили по ней. Также занимались оленеводством. Мой прадед занимался оленеводством, мой дед занимался оленеводством, охотой, рыбалкой. Мой отец этим же самым занимался. Ему 71 год, отцу, он по сей день со мной ходит в тайгу на промысел. Потому что это наш образ жизни. Меня с шести лет в тайгу начали брать, в свои шестнадцать я получил охотничий билет и начал один выходить на зверя (изюбря). И сейчас этим промыслом живу.

За разговором Серега нарезает мелкими кусками недавно пойманного хариуса, рыбины всего две.

— Хариус на кормовку еще не вышел, поэтому клёв плохой, чуть позже будет много, — объясняет он. Пересыпает солью, добавляет лук, давит железной чашкой — всё, можно есть.

— Промысловая охота непростое занятие. Нужно подготовить тропы, распилить завалы, продукты завезти непосредственно перед сезоном на два с половиной месяца. Что можешь — по большой воде. Но, конечно, сыпучие продукты не повезешь, потому что можно всё вымочить, поэтому в сентябре сейчас по малой воде мы начнем, — продолжает рассказывать Сёрега, пока мы пробуем хариус (похоже, пересолил его). — Выходим втроем: я, мой брат и отец. У каждого участок на своей реке. Отец остается у нас на базе как бы посередке. Мы уходим охотиться к своим избам, потом в определенное число собираемся у отца. Моемся в бане, печем хлеб, обсуждаем как белка идет, логистику. Отрыбачим какое-то время, там два−три дня. Смотрим по погоде, что у нас и как. Готовим дрова на базе и расходимся…

Местные охотники для себя добывают мясо изюбря (восточноазиатский олень), на продажу — пушнину и особо ценный мускус кабарги (его, как правило, перекупщики потом продают в Китай). За сезон охоты можно заработать от полумиллиона рублей. Как повезет. В дремучей тайге Восточного Саяна не принято загадывать — убедился сам в первой большой экспедиции по Тофаларии три года назад.

Я вылезаю из седла. Лошади едва тянут по крутой тропе перевала. Да и самому надо размяться после трех часов верхом. Проводник привязывает моего мерина к своему коню и они медленно уходят вперед. Набираю полную ладонь брусники. Это как причаститься к таежному пространству. Оно осязаемо, исходит ароматом осеннего цветущего багульника. Далеким эхом доносится рев. У маралов начался гон.

Нас трое. Двое туристов из Красноярска и проводник, местный охотник Игорь Бутенко. Три лошади под седлом, четвертая — грузовая. Впереди неделя пути по горно-таежной Тофаларии. Идем до затерянной в дремучем лесу речки Кастарма. На ее берегах в строго определенном месте тофалары веками собирали обереги. Фигурные глиняные камни естественного происхождения (ученые их называют иматровые конкреции — они образуются из глинисто-известковых пород под давлением грунта и воздействием воды). По легенде их лепит местный дух. Для каждого свой. Говорят, когда-то в тех местах было шаманское святилище.

Здесь мы впервые. Даже свой для тайги Игорь эти места знает плохо. Его охотучасток совсем в другой стороне.

Верхом — через броды холодных таежных рек. Вода доходит до колена. С непривычки крепче хватаешься за поводья. Больше опереться не на что. Из воды сразу в еще один крутой перевал. Под копытами лошадей то и дело проваливается, сыпется вниз земля. На это стараешься не обращать внимание. Надо удержаться в седле.

Вечером располагаемся в зимовье. Проводник расседлывает и треножит коней, пока мы развешиваем мокрую одежду над буржуйкой. Ужин готовим в темноте.   

Утром следующего дня Игорь собирает лошадей по окрестности. Приводит только трех. Четвертого ищем уже вдвоем. Он лежит под скалой мертвый. Судя по всему, ночью забрался на тропу, по который мы спускались и оттуда свалился. Тело животного оставлять возле зимовья нельзя. На запах обязательно придет медведь. Не отвадишь. Придется сталкивать в реку. Игорь берет топор… Волочим частями. Делаем несколько рейсов туда обратно — туда, где течение сильнее.

Кажется, справляемся быстро. На самом деле, времени потеряли много. Через несколько дней это сыграет с нами злую шутку.

А пока по теплой осенней тайге, где вдруг шутя накатит и растворится туча, идем до следующей избы. Встречаем охотников, угощаемся ухой из свежепойманного хариуса.

С опозданием на день наконец доходим до нужного места. Долина встречает нас хмурой таежной водой Кастармы. Почерневшим от сырости деревом зимовий и полуденным легким дождем. Нам повезло и в реке мы нашли тофаларские обереги.

Но за ночь мелкий дождь вдруг переходит в мощный снегопад. Пережидаем в избе еще один день. Листаем потрепанный таежный дневник избы: «Вскипятил чай, попил, отдохнул, если придешь рано лови 2 коня…» «Взял немного бычков (окурков), в долгу не останусь рассчитаемся», «Приезжал за водкой, взял 4 пузыря, тебя не было»

На следующий день снегопад стихает, снова льет дождь. Решаем прорваться. Впереди подъем на горное плато, высота которого 2000 метров над уровнем моря.

Наверху уже настоящая зима. Все тропы давно завалены толстым слоем снега. Приходится часто останавливаться, чтобы нарубить ветки и погреться у костра. Кони идут без корма. Под вечер сами ищем им под снегом корм, даем оставшийся хлеб с солью.

По пути из-под сугроба набираю сагандайли — тонизирующее растение, которое добавляют в чай не больше трех листьев. Чтобы согреться перед сном, я сыплю в кружку раз в пять больше. Посреди ночи просыпаюсь в палатке с жестким отравлением. Через пару часов организм справляется.

Весь следующий день словно один большой эпизод из фильма про северный полюс. Отказывает спутниковый навигатор. Вокруг умотанное снегом пространство горного плато. Шорох миллиарда падающих снежинок. Если задрать голову, то кажется, что падаешь в небо и несешься в ожившую пустоту. Никаких ориентиров. Горизонт стерт, взгляд цепляется только за культи горельника. С этих веток мертвого леса мы пытаемся раскочегарить жаркий костер, чтобы просушиться. Не получается.

Лошади едва выбираются из сугробов. Приходится слезать и тропить самим. Это нужно еще и чтобы согреться. Промокшая насквозь одежда давно перестала согревать. И уже лишний раз не снимаешь рюкзак. Он хотя бы защищает спину.

Уже почти смирившиеся, что мы тут надолго, в просвете вдруг замечаем соседнюю гору. Теперь мы можем сориентироваться и выходим на спуск с плато.

Моя лошадь вдруг проваливается в невидимую под снегом мелкую яму, разбивает о камни морду, на снег капает кровь. Выбраться не может — копыта застревают в курумнике. Вытаскиваем вдвоем с Игорем. Под вечер выходим в теплый осенний лес. Здесь даже намека нет на зиму.

Снегопад, ветер, заваленные тропы, умученные лошади, уже почти безнадега выбраться невредимыми — тут внизу кажутся параллельной реальностью. Хотя это и есть настоящая Тофалария